«История повторяется дважды, сначала в виде трагедии, потом в виде фарса», – утверждал когда-то немецкий философ Гегель, очевидно имевший в виду мировую историю. Однако подобные повороты, порой роковые, встречаются и в жизни отдельных людей.

Трагедия…

Комсомолец Кадышев совершил поступок, недостойный члена передового отряда советской молодежи: проявив политическую неустойчивость, нетвердость и поддавшись упадническому настроению, он застрелился.

Трагическая гибель совсем молодого еще человека вызвала настоящую бурю в партийном руководстве не только Ульяновска, но и всего Средне-Волжского Края. Еще бы! Ведь погибший был не просто комсомольцем, а представителем нарождавшейся советской творческой интеллигенции – буквально накануне трагедии из печати вышел первый сборник его стихов, подготовленный литературным объединением «Содружество», в котором состоял начинающий поэт, так и не успевший стать признанным и маститым. Более того, Кадышев был бойцом идеологического фронта не только по призванию, но и по должности, работая в редакции главной районной газеты «Пролетарский путь» и на районном радио, то есть являлся в какой-то мере фигурой публичной, этаким примером успешного советского парня, на которого должны были равняться сверстники. И тут такое!

Не удивительно, что ЧП стало предметом тщательного расследования не только следственными, но и партийными органами: 2 января 1933 года состоялось заседание Бюро Ульяновского Горкома ВКП(б), в ходе которого собравшиеся пытались отыскать причины случившегося. И, похоже, нашли. Оказывается, «в литературном творчестве Кадышева, в особенности за последние месяцы 1932 г. определился явный идеологический вывих, что видно из цикла его стихотворений любовной лирики, как явно упаднической и интеллигентски гнилой», – констатировали члены бюро. Но на чем парень сломался? Где оступился?

Родители начинающего поэта и журналиста не одобряли выбор сына, поэтому, вместо того, чтобы создать ему условия для литературной деятельности, к которой у того была исключительная склонность, шпыняли парня: мол, лучше бы шел на завод, получил бы нормальную рабочую профессию и занялся бы, наконец, настоящим делом, вместо того, чтобы перышком по бумаги чиркать. Кадышев с родней спорил, доказывая важность своего дела, но переубедить никого так и не сумел. Не найдя понимания, молодой человек отдалился от родителей, отношения с которыми сделались прохладными и отчужденными, а обстановка в семье стала совершенно невыносимой.

В создавшейся ситуации, по мнению членов бюро, своеобразной творческой отдушиной для Кадышева мог бы стать редакционный коллектив. Но и здесь он, как начинающий литератор, не обрел нормальных условий для творчества и не нашел ни понимания, ни поддержки в первую очередь со стороны руководства – редактора товарища Дарева и его заместителя товарища Боева. Мало того, начальство, будто специально подталкивало парня к роковому шагу, не выплачивая ему зарплату ни в газете, ни на радио на протяжении пяти месяцев – с 1 февраля по 16 мая 1932 года.

На произвол руководства Кадышев пожаловался в городскую Контрольную Комиссию рабоче-крестьянской инспекции, которая 15 августа 1932 года постановила: с финансовыми безобразиями в редакции разобраться в течение трех дней и деньги сотруднику выплатить. Однако заведующий бюро жалоб КК-РКИ товарищ Калинин это решение, как тогда выражались, заволокитил.

А поэт, тем временем, окончательно впал в нищету и неизвестно как сводил концы с концами. Не удивительно, что в итоге у него случился нервный срыв и тот самый «идеологический вывих».

Но, как вскоре выяснилось, не только у него.

И фарс

Разбирательство по «делу Кадышева» подходило к концу, когда «Пролетарский путь» озарила вспышка очередного выстрела. На сей раз пулю в лоб пустил коллега предыдущего самоубийцы – заведующий отделом культуры, быта и рабочего снабжения газеты Мяздриков. Но промахнулся и остался невредим. Впрочем, скорее всего умирать завотделом и не собирался. Просто ему нужен был эффектный и в полном смысле слова громкий, как бы сейчас сказали, пиар-ход. Дело в том, что прежде, чем нажать на курок, несостоявшийся самоубийца разослал целую стаю писем в самые разные партийные инстанции: в Центральную и краевую Контрольные Комиссии соответственно в Москву и Самару, а также в президиум городской и в бюро Горкома ВКП(б). В этих посланиях Мяздриков называл свое предстоящего самоубийство протестом против неправильных, на его взгляд, политически решений Горкома и ГорКК по делам о травле журналиста Ягодина, а также по гибели Кадышева. Обе уважаемые инстанции автор писем обвинял в «антипартийных» ошибках, во «вредной политике», в «передергивании фактов» в процессе руководства заводскими организациями и сельским хозяйством. Однако никаких доводов в подтверждение этих обвинений, письма не содержали. Полное отсутствие таковых Мязриков, видимо, и решил компенсировать громкой имитацией попытки самоубийства.

Это было уже слишком! В Ульяновск для проведения собственного расследования срочно прибыли представители Крайкома и КрайКК товарищи Виноградова и Росницкий. Объединив усилия с местным партактивом, расследователи выяснили, что в отличие от Кадышева, действительно имевшего все основания к тому, чтобы впасть «в явно упаднический и интеллигентски гнилой идеологический вывих», с Мяздриковым все было в порядке. Пожалуй, единственным обстоятельством, мешавшим газетчику жить и работать спокойно, была его «активная жизненная позиция», которую некоторые считали проявлением склочного характера. Крое того, очень может быть, что заведующего отделом снедал червь тщеславия. Возможно, ему было нестерпимо наблюдать за тем, как молодой коллега, пусть даже таким страшным путем, в мгновение ока вознесся на вершину славы, оказавшись в центре внимания всей городской партийной верхушки. Как его имя не сходило с уст самых высокопоставленных товарищей. Как на разных уровнях, что называется, полощут руководство редакции за то, что не заметило, не оценило, не поддержало молодое дарование. А про него – Мяздрикова, никто вообще не вспоминал. Вот и решил напомнить о себе, не только письменно, но и огнестрельно. Однако отчаянный поступок не оценили, назвав таковой всего лишь «доказательством несомненной политической неустойчивости» и «недостойным подражанием Кадышеву».

Как и погибший поэт, несостоявшийся самоубийца тоже писал. Только не стихи, а «сигналы», так что его январский опыт эпистолярного общения с солидными учреждениями, был не первым. Шестью месяцами ранее – 17 июня 1932 года рабочая тройка ГорКК-РКИ уже рекомендовала редактору газеты Дареву снять Мяздрикова с работы и передать дело в Прокуратуру для привлечения последнего к судебной ответственности за хулиганство и «организацию и подделку провокационных писем с элементом травли журналиста Ягодина». В чем эта травля выражалась, не известно. Но, судя по упоминанию неких «фальшивых провокационных писем» и жесткой реакции на них как городской контрольной комиссии, так и сектора печати Крайкома ВКП(б), согласившегося с необходимостью увольнения, история была довольно неприглядная.

Тем не менее Мяздриков продолжал работать в редакции «Пролетарского пути», вплоть до истории со своим «самоубийством», «получая покровительство со стороны партруководства редакции газеты», – констатировали проверяющие. По их мнению, неизвестно зачем взяв подчиненного под защиту, «тов. Дарев явно противопоставил себя руководству ГорКК и Горкому партии». Более того, о предстоящей выходке редактор знал еще за месяц до мнимого покушения на самострел: в своем письме от 7 декабря 1932 года Мяздриков сообщал ему о том, что, будучи недовольным решение Гор.КК-РКИ о своем увольнении, он «в свое время чувствительно для всех «хлопнет сильно дверью». Однако Дарев угрозу проигнорировал, в Горком о ней не сообщил, и «тем самым молчаливо объективно поощрял эти настроения, приведшие при политической неустойчивости к попыткам самоубийства Мяздрикова».

В общем, «хлопок» удался и свою «минуту славы» газетчик получил, пусть и славы очень сомнительной.

Позорный урок политической близорукости

К середине января партийное расследование завершилось и уже 14 числа бюро горкома вместе с представителями края подвело его окончательные итоги.

По мнению участников заседания, причиной самоубийства Кадышева и попытки к таковому со стороны Мяздрикова явились их глубоко индивидуалистические и резко упаднические настроения, «возникшие и развившиеся в обстановке отрыва газетных работников и литературного молодняка от рабочих, отсутствия большевистского воспитания этого молодняка, подмены большевистской борьбы с классово чуждыми влияниями и настроениями, беспринципной борьбой литературной групповщины». Не получив большевистского отпора, все перечисленное, и привело поэта-комсомольца «к политической бесперспективности, к утрате общественных интересов, к обывательскому отношению к трудностям социалистического строительства и к вопросам личных неудач».

Роковую роль сыграла и политическая слепота «непосредственных политических руководителей газеты». Они, по мнению членов бюро, «проглядели заболевание газетного аппарата, проникновение в него классово чуждых влияний в виде гнилых обывательских настроений Мяздрикова, обобщавшего отдельные недочеты и факты бюрократизма в системе партийного руководства.

Ну, и, конечно, бездушно-чиновничье отношение к литературному молодняку со стороны редактора Дарева и его заместителя Боева, ярко проявившееся «в безобразной волоките, созданной ими по поводу совершенно законного требования Кадышева о выдаче ему зарплаты».

Осудив самоубийство в принципе, «как политическую неустойчивость и невыдержанность комсомольца Кадышева», члены бюро, тем не менее, нашли в случившемся и кое-что положительное. Например, несмотря на всю свою трагичность, ЧП, по их мнению, помогло выявить целый ряд проблем. Таких, как слабость партийного влияния на беспартийных и плохую воспитательную работу с ними, в частности, недостаточно активную борьбу коммунистов «с отсталыми настроениями, связанными с трудностями нашего роста социалистического строительства» и так далее.

Отдельно в итоговом протоколе были отмечены «заслуги» городского Комитет Союза Писателей под председательством товарища Храмцова в руководстве литературным объединением и вообще в работе «с литературным молодняком» по его идеологическому воспитанию.

Подводя промежуточный итог, бюро горкома призвало парторганизации расценивать самоубийство комсомольца, «как один из позорных уроков проявления близорукости и политической не бдительности».

А чтобы не допускать подобного впредь, трагическому факту надлежало придать широчайшее общественно-политическое звучание, вынеся его «на широкое обсуждение партийных ячеек, добиваясь через это повышения большевистской бдительности ко всем антипартийным, чуждо-классовым проявлениям» и решительно и беспощадно бороться с таковыми.

«Обнаружившийся прорыв на идеологическом фронте сигнализирует всей парторганизации о необходимости повышения классовой боеспособности и классовой бдительности ко всяческим проявлениям дезорганизаторской работы классового врага на всех участках социалистической стройки», – предостерегали партийные массы Гором и Гор. КК и требовали «от всех партийных ячеек и от каждого коммуниста решительного улучшения партийно-массовой работы с охватом партийным влиянием каждого трудящегося, смелого развертывания большевистской критики и самокритики, добиваясь общего сплочения трудящихся масс вокруг практических задач социалистического строительства и на большевистское преодоление трудностей, ведя упорную и повседневную работу по социалистической переделке сознания трудящихся масс».

Не остался без партийного внимания и комсомол: «в условиях сосредоточения в Ульяновске значительного количества учащейся молодежи», горкому ВЛКСМ поручалось вместе с партийным Культпросом провести широкое разъяснение «дела Кадышева» в комсомольских ячейках и среди литературных и газетных работников с последующим осуждением самоубийства и идеологической неустойчивости погибшего, как комсомольца.

А также «произвести тщательное обследование комсомольской ячейки Управления связи, в которой состоял Кадышев» и принять меры к улучшению условий работы пока еще живых писателей.

Только что вышедший сборник стихов погибшего предлагалось изъять из распространения и издать другой, собрав в нем все лучшее из прочих произведений начинающего поэта.

Что касается редакционного коллектива, который из-за отрыва от пролетарских масс, поддался классово чуждым влияниям «в виде гнилых обывательских настроений», то его надлежало оздоровить, пополнив рабочими с производства и двумя-тремя коммунистами из партактива.

Каждому – по труду…

Финальной точкой любого подобного разбирательства было назначение виновных с последующими в отношении них оргвыводами. Наш случай не стал исключением. Партийная ячейка издательства «Пролетпуть» и Местком печатников, не принявшие мер к предупреждению чрезвычайных происшествий, были распущены, а их руководители товарищи Фадеев и Николаев получили по выговору.

Распустили также и Оргкомитет Союза писателей, а его председателю Храмцову влепили строгача, как и бывшему заведующему бюро жалоб КК-РКИ Калинину.

Но то была лишь пристрелка. Главный удар, как и следовало ожидать, обрушился на руководство газеты. Редактора Дарева и его заместителя Боева обвинили в волоките, в бездушном, бюрократическом, казенном и абсолютно нечутком подходе «к живому человеку, комсомольцу и начинающему литератору», а также в «не создание для него благоприятных условий работы».

За все перечисленное, по мнению Контрольной Комиссии, оба заслуживали высшей меры наказания – исключения из партии. Но, «принимая во внимание полное признание ими своих ошибок, обещание искупить свою вину перед партией и активное участие в практической работе партийной организации», Дареву объявили строгий выговор с предупреждением и освободили от обязанностей редактора газеты. Вообще-то изначально партийные «приговор» был гораздо строже – в течение двух лет бывшему главреду запретили было занимать ответственные должности. Но потом этот пункт смягчили, разрешив «дальнейшее использование т. Дарева на низовой работе, причем целесообразно перевести его с газетной на другую советскую или хозяйственную работу» и откомандировали в распоряжение Крайкома ВКП(б). Однако прежде предоставили ему месячный отпуск, предложив редакции таковой оплатить.

Боев, не обеспечивший «быстрого разрешения вопроса о зарплате и отнесшемуся к этому пассивно», отделался выговором. Даже не строгим.

Трудно сказать, насколько велик был воспитательный эффект от этой шумной пропагандистской кампании и удержала ли она хоть кого-то от необдуманного рокового шага. Но если хотя бы один человек одумался и, не поддавшись «упадническим и интеллигентски гнилым» настроениям, остался жив, то гибель поэта была не напрасной.

Источники

ГАНИ УО Ф. 13, оп. 1. Д. 1130. Л. 6,7,10,11,12, 15.

ГАУО Ф. Р-1435, оп. 7. Д. 5. Л. 75.

Владимир Миронов